Наши собственные - Страница 8

И странное дело — в дом пришло горе, за окнами ночь, надо уходить куда-то в лес, а в доме началась деловитая суета, в которую малыши вносят даже что-то веселое.

Анна Матвеевна тщательно отбирает продукты. Таня, смахивая слезы, делает из наволочек заплечные мешки, а Муся и Катя путаются под ногами и щебечут как ни в чем не бывало:

— А я зубную щетку возьму!

— А я Мишку; я без него спать не могу.

Лиля садится на диван, придвигает к себе поближе свечку и раскрывает альбом, лежащий на столе.

— Ты что, матушка, почему не собираешься?

Лиля пожимает плечами.

— Я не пойду. В лесу сейчас холодно, сыро. Я не привыкла… Ведь за нами обязательно кого-нибудь пришлют. Папа позаботится. Я останусь с Василием Игнатьевичем.

— Ну и дожидайся, принцесса! — зло бросает Гера.

Вот уже все ребята готовы. В пальтишках, в шапках, с мешками за плечами, они испуганно поглядывают на темные окна, на озабоченные лица старших и зябко поеживаются.

Таня проверяет каждого. Помогает, подтягивает лямки.

— Почему ты без чулок? — спрашивает она Пиньку. И тот недоуменно смотрит на свои босые ноги, — вдруг среди лета чулки? Но покорно идет за чулками.

— Зашнуруй ботинки, Юматик! — велит Таня. И Юра зашнуровывает ботинки.

— Ну, я готов! — торопит Леша. — Можно двигать!

За плечами его топорщится клетчатый рюкзак.

— О! Какой у тебя мешок! Можно потрогать? — восхищается Муся.

— Потрогай, пожалуйста, — снисходительно разрешает Леша, — из Львова родитель привез. Пошли, что ли?

Надо идти… Уйти из этого дома, который строили для них сотни заботливых рук. Выйти из дверей, в которые по утрам почтальон вносит письмо от мамы или открытку от сестры; пройти по дорожке, вдоль которой цветут ноготки и бархатцы, мимо колодца, в котором такая вкусная вода; выйти из зеленой калитки…

Постойте, ребята, дайте мне поглядеть на вас, дайте вспомнить свое, пережитое… Вот вы собрались в дорогу и не знаете, что, едва раздались первые залпы, первые выстрелы на нашей земле, как Родина стала думать о вас, о своем будущем. Не пройдет и нескольких недель, как по воле страны сотни тысяч ребят наденут такие же заплечные мешки и тронутся в далекий путь, в безопасные места. Матери за ночь постирают, погладят и наметят белье, смачивая его росинками скупых слез, воспитательницы напишут сотни браслетиков с именами, фамилиями, адресами (а вдруг отстанет или затеряется малыш!). Трамваи пойдут к вокзалам, переполненные притихшими ребятами, и мамы будут молча держать холодные ручонки и горько смотреть на мешки первую тяжесть, которая легла на детские плечики так рано. Длинные поезда подойдут к платформе и загудят тихонечко и медленно, нехотя оторвутся от вокзала. И в городе станет тихо…

Пусть никогда больше не наступит в мире такая тишина!

— Ну, а пока в путь, ребята.

— Василий Игнатьевич, — говорит Анна Матвеевна, — Лиля! Идемте с нами! Что вы тут одни останетесь?

— Не могу, — разводит руками Василий Игнатьевич, — ответственность не позволяет.

А Лиля просто не поднимает головы от альбома, как будто ее очень интересуют эти чужие фотографии.

— Ну, как знаете… Дело ваше. Прощайте!

— Зачем же «прощайте»? До свиданья, Анна Матвеевна.

Василий Игнатьевич осторожно обнимает старушку и троекратно по-русски целует ее в обе щеки.

Ребята толпятся около него, прощаются. И Таня говорит ему вполголоса:

— Василий Игнатьевич… мама… — она проглатывает комок в горле, когда вернется… скажите ей, что я… ее очень люблю. Она меня разыщет.

— Хорошо, Танюша. До свиданья, деточка!

Он крепко обнимает ее.

Вдруг распахивается наружная дверь и ветер врывается в комнату, неся листья из гирлянд, украшавших подъезд. Свеча гаснет.

И сразу же маленькие начинают кричать и плакать.

— Мама… ой, страшно, боюсь!.. — кричат Катя и Муся.

— Что такое? Кто-то вошел, — взволнованно говорит Юматик, — кто-то вошел!

— Спокойно, ребята, — раздается голос Тани; он чуть-чуть дрожит, но звонок, как всегда. — Хорри, у тебя есть спички?

— Конечно, есть.

Хорри зажигает спичку. Она освещает маленькое-маленькое пространство, бледные ребячьи лица. Углы большой комнаты залиты темнотой, но все чувствуют, — у двери кто-то есть… Там кто-то стоит…

И никто не поворачивает туда головы.

Тогда Хорри подходит к столу, зажигает свечку, поднимает ее высоко над головой и решительно идет к двери. Все медленно поворачиваются в его сторону. И видят: у двери стоит Костя-пастушок. Тот самый веселый Костя, который раз приходил к ребятам, учил их вырезать свирели из лещины, щелкать огромным кнутом и бороться с молодыми телятами, изображая из себя матадора.

Но сейчас он был совсем другой… Пыльная рубаха разорвана на левом плече, до самого пояса, ноги покрыты грязью торфяных болот, закопченное лицо все в ссадинах, а глаза безразличным взглядом смотрят на детей.

— Костик! — окликнул его Гера. — Ты что… ты откуда?

И глухим безразличным голосом Костик ответил:

— Из лесу…

— Батюшки мои! — всполошилась Анна Матвеевна. — Что ты в лесу ночью делал? Почему домой не идешь?

И так же ответил Костик:

— Дома нету… Спалили… Фашисты…

— А мы вот в Синьково идем, — растерянно говорит Анна Матвеевна, как будто она не поняла слов Кости.

— Синькова нету… Спалили…

Трудно понять то, что говорит Костя-пастушок. Страшно смотреть в его глаза, на его закопченное лицо. Страшно, что в открытую дверь врывается ветер, что у маленькой Муси на плечах мешок…