Наши собственные - Страница 29

И вот все, кроме больных, собрались в столовой. Все снова столпились около заветного шкафа, в котором лежат такие сокровища, как печенье, сгущенное молоко, какао.

— Хорри, дай ключ, — сказала Таня.

Хорри, торжественно шагая, вышел вперед, расстегнул рубашку и снял с шеи тесемку, на которой висел ключ. Тесемка была уже далеко не белая. Таня взяла ключ, и снова все глаза следили за ее руками, и все слушали, как зазвенел замок — «дзинь, дзинь, цок!»

Таня распахнула дверку шкафа. Шкаф был почти пуст.

— Что это? — спросила Таня. — Анна Матвеевна, что это?

Анна Матвеевна ближе подошла к шкафу. В нем нет ни сахара, ни шоколаду, ни печенья. Только на второй полке валялось несколько конфет да стояли в углу банки сгущенного молока и коробка какао.

Даже Гера, даже маленькая Катя сжались от испуга.

Хорри стоял у самого шкафа, белый, с дрожащими губами, и тоже смотрел на Анну Матвеевну.

— Что это такое, энэ? — спросил он так же, как Таня.

И неожиданно резко ответила Анна Матвеевна:

— Это кража.

И тут разразилась буря. Кто мог? Кто посмел украсть у товарищей?

Леша, Пинька, Василий Игнатьевич обрушились на Хорри, — ведь ключ был у него.

Пинька наступал на Хорри с кулаками, плакал и кричал визгливо:

— Украл, у… у… общественное питание украл! Доверяли такому!..

— Подожди, Пинька, — нервно остановила его Таня. — Хорри, как ты можешь объяснить это несчастье?

— Не знаю, — ответил Хорри, прямо глядя Тане в глаза, — ничего не знаю.

— Может быть, ты ключ кому-нибудь давал? Может, оставлял его где-нибудь? Анна Матвеевна!

Но Анна Матвеевна только отмахнулась, она горько плакала, повалившись на диван, то ли от горя, то ли от страха, то ли от стыда.

Привлеченный шумом, из спальни вышел Юра, закутанный в одеяло; он тяжело дышал, волосы слиплись на его потном лбу, и он так шатался, что Гера обхватил его плечи.

— Что тут стряслось? Отчего такой шум? — спросил он тихо.

— Вора поймали, вот что! — выкрикнул ему прямо в лицо Леша.

— Какого вора?

— Вот что, Юра, — сказала Таня серьезно, — украдены продукты; те, что были на самый-самый черный день. Я не знаю, это очень, очень страшно…

— Чего «не знаю»? — кипятился Леша. — Он вор, тихоня проклятый!

Косо шагнув слабыми ногами, Юра встал между Лешей и Хорри.

— Он не мог этого сделать, — сказал он тихо.

И тут только Хорри очнулся. Он вытянул руку, как в пионерском салюте, и сказал сдавленным голосом извечные слова тундровой клятвы:

— Жизнью моей клянусь, тундрой клянусь, стадом отца моего клянусь, ножом деда моего, — я не ходил дорогой вора.

— Ха-ха! — захохотал Леша. — Клянется, как в театре!

Хорри не выдержал, закрыл лицо руками и убежал из комнаты.

20. Дары друзей

В дом как будто бы вполз темный ядовитый туман, окутал всех, развел в разные стороны. Ребята не глядели друг на друга, почти не разговаривали, молча переживали новое несчастье. Подумать только — кто-то среди них вор! Кто-то обездолил весь коллектив, всех товарищей. В такое-то время! Кто же это?

Спору нет, ключ был у Хорри. Он не снимал его ни днем, ни ночью. Замок в шкафу не был испорчен. Его никто не вскрывал без ключа. И бесспорно, Хорри лучше других ребят переносил недоедание.

Таня собрала комсомольцев — Геру и Лилю. Гера горячился, требовал выгнать Хорри «к чертовой матери с территории здравницы».

Лиля спокойной своей речью сдерживала его:

— Да не поверю я, никогда не поверю, что Хорри мог это сделать, упорствовала она, — совсем это на него не похоже.

— Ну, что ты говоришь, что ты только говоришь! — возмущался Гера. Ключ был у него? У него. Он сам говорит, что ключа никому не давал, никогда не снимал, не терял… Спит он очень чутко… У шкафа замок не поцарапан… Значит, открыт ключом. И все. И точка.

Таня колебалась.

— Ну давайте обо всех поговорим. О каждом… Кто мог это сделать? Вот мы трое…

— Ну, уж это ты оставь… — проворчал Гера, — мы комсомольцы.

— Ну, хорошо, но мы же решили всех обсудить… Вот я не брала…

— Да ну тебя!..

— Лиля? Конечно, нет…

Лиля молча пожала плечами.

— Катя и Муся, — продолжала Таня, — отпадают. Анна Матвеевна тоже.

— Ну, конечно.

— Остаются, — сказал Гера жестко, — Хорри, Пинька, Леша, Юматик и… Василий Игнатьевич.

— И Костик, — подсказала Лиля.

— Да, — помрачнела Таня, — и Костик…

— Ну, за Юру можно ручаться, — проронила Лиля.

— Что это ты за всех ручаешься? За Хорри ручаешься, а факт ведь налицо.

Так спорили, горячились, раздражались, а ни к какому решению не пришли.

А на душе у каждого было плохо.

Трудно, невозможно было поверить, что виноват Хорри, но почти все сурово осуждали его за то, что он не оправдал доверия, не уберег. Сторонились его, ворчали… Даже Таня, даже Василий Игнатьевич. Анна Матвеевна, глядя на него, сокрушенно покачивала головой, смахивала слезы с покрасневших глаз, — видимо, не могла решить: проглядел или сам взял.

А Леша и Пинька прямо обвиняли Хорри. Леша готов был каждую минуту уколоть, унизить, обругать его.

Хорри не оправдывался, не отвечал на колкости. Только вспыхивал, сжимал кулаки и, опустив глаза, убегал работать. Работал он с утра до вечера: налил все бочки, все чаны свежей водой, поливал и рыхлил почти пустой огород, окучивал картошку.

— Прощенье зарабатываешь, — язвил Леша. — Не выйдет…

Но самое скверное было в том, что ребята потеряли доверие друг к другу; подозрительность и холод заблестели в их глазах. Дружба таяла и разваливалась. Постоянные разговоры и пересуды все больше разъединяли ребят. Только Лиля, однажды высказав свое мнение, молчала. А был день, когда, перестилая постели, она нашла под тюфяком у Хорри несколько шоколадных конфет. Она не позвала ребят, не пошла к Тане и Гере, ни слова не сказала старикам. Она молча подержала в горсти эти конфеты, и лицо ее стало холодным и надменным, а губы брезгливо скривились. Потом она отнесла их во второй этаж и спрятала во врачебном кабинете, после чего долго и тщательно мыла руки, как будто она держала что-то грязное и ядовитое.