Наши собственные - Страница 27

Лиля осталась дежурить около больных.

В доме было тихо.

За окном шагало по саду золотое пестрое лето. А здесь, в комнате, пахло какими-то лекарствами, бормотал что-то непонятное Пинька, слабо стонала Муся и изредка всхлипывала во сне Таня.

Лиля, опустив руки, стояла посредине комнаты, не зная за что взяться. Что-то щемило и щемило сердце. Какая-то глухая тревога, то ли недоумение, то ли недовольство собой не давали покоя, мешали всегдашней выдержке. Она бесцельно отодвинула стул, взяла книгу, снова положила ее… Нет, что-то не то она делает, не так… Лиля нервно отошла к окну.

В комнату, тихо ступая босыми ногами, вошел Гера. Он подошел к Мусиной постели, дотронулся до лба девочки и покачал головой. Потом взял из тазика с холодной водой тряпочку, выжал ее, помахал ею в воздухе и положил на лоб больной. Его большие сильные руки с обломанными ногтями, со множеством ссадин и синяков двигались удивительно легко и ловко. Ласково, даже нежно он повернул Мусю на другой бок и заправил вокруг нее одеяло. Тут он поймал удивленный взгляд Лили.

— Вот так, — сказал он чуть сконфуженно, — я всегда Петьке делал… Они ведь, маленькие, часто болеют… Правда, Лиля?

Лиля кивнула, хотя она никогда не думала о том, часто ли болеют маленькие дети.

— Ты не забывай им тряпочки менять, — продолжал Гера, — это облегчает. Я уж знаю…

Тихонько уходя из комнаты, он остановился у порога и, взглянув на Лилю посуровевшими глазами, уронил:

— Жалко их… Наших всех…

И ушел.

Вот, Лиля, слово найдено — это-то и щемило твое сердце.

Девочка огляделась вокруг, затаила дыхание и вдруг увидела все иными глазами. Она увидела дом, не «учреждение», не «здравницу», а свой, пусть временный, дом, который берег ее. Она увидела ребят, своих ребят, которые вместе с ней плакали и радовались, боялись и недоедали, увидела стариков, своих стариков, которые заботились об ее безопасности и удобствах, и Таню, глубоко затаившую свое горе и постоянно думающую о ребятах.

Да, Лиля, все оказалось не так просто. Жизнь повернулась к тебе горькой и злой стороной; и какое счастье, что в это время ты оказалась не одинокой, с тобой друзья, свои, наши!..

Лиля вдруг вздохнула полной грудью — теперь она знала, что надо делать. Надо быть вместе со всеми, надо помогать Тане, надо взять на себя часть общего груза. И может быть, чем-нибудь… помочь Гере?

Юматик застонал во сне, Лиля переменила ему компресс; он слабо улыбнулся и прошептал: «Спасибо». Лиля напоила Пиньку, укрыла получше Таню и остановилась около Муси.

Сжавшись в комочек, лежала девочка, и дыхание со свистом вылетало из ее груди, а из-под опущенных ресниц медленно выползали слезы. Лиля осторожно вытерла их, чуть слышно приговаривая:

— Не надо плакать. Все будет хорошо… Маленькие ведь часто болеют…

* * *

К вечеру Таня проснулась от тихого звяканья. Посреди комнаты стояла Лиля, склонившись над ведром с водой; подол пестрого платья был у нее приподнят и засунут за поясок, в руках белела пыльная тряпка.

— Что это ты собираешься делать, Лиля?

— Хочу помыть пол в комнате.

— Помыть пол? — Таня вспомнила сцену в прачечной и про себя тихонько улыбнулась. — Ты?

— Да, наш доктор говорил, что в комнатах больных должно быть особенно чисто.

— Правильно. А тряпка эта для чего?

— Надо же чем-нибудь тереть.

— Возьми лучше тряпку, которая в кухне, такая большая, из мешка, той будет удобней.

— Хорошо, — сказала Лиля неожиданно покорно. — Только я, Таня, не знаю как это делать. Вот мама хотела, чтобы я классиков в подлиннике читала, а пол мыть не научила.

Таня вскочила с кровати и так же, подоткнув подол, стала учить ленинградскую «принцессу» мыть пол.

19. Страшное открытие

У больных появилась сыпь, и всем стало ясно — это корь. Ребята болели по-разному. Пинька становился с каждым днем все более несносным. Он все время хныкал, плакал, требовал неусыпного внимания. То он заявлял, что ему хочется клюквенного морса, и слезы градом катились у него по лицу, когда Юра пытался доказать ему, что клюква на болотах еще не созрела.

А то вдруг Пинька жалобно и настойчиво требовал крепкого бульону.

Бульон! Само это слово давно забыли ребята. Давно сидели на жидкой ячневой каше, которую для больных Анна Матвеевна тщательно протирала через дуршлаг. Уже исчезли со стола и лепешки, и редко-редко появлялся жиденький кофе со сгущенным молоком. А Пинька требовал мясного бульона. Он начинал не терпящим возражения, приказывающим тоном:

— Дайте мне бульона.

Потом переходил к просьбам, умолял и, наконец, начинал рыдать, как маленькая нервная девчонка.

— Бульону, хочу бульону. Бульону дайте!

Юрины уговоры на него не действовали. Он иногда поворачивался и бросал в Юру подушкой.

— Молчи ты, правильный какой! — шипел он на него злобно.

Пинькины вопли производили очень тяжелое впечатление на Таню и Анну Матвеевну. Ведь дать-то ему было нечего. Старушка почему-то чувствовала себя виноватой, думала, думала, прикидывала, но придумать ничего не могла.

Таня просто уходила из комнаты.

Юра действительно был «правильный». Болел он труднее Пиньки. Температура у него то подскакивала вверх — и он пылал и бредил, то стремительно падала — и он лежал бледный, в холодном поту, но никогда не жаловался.

Слабо улыбаясь, он глядел на Таню, которая хлопотала около него, и шептал тихонько:

— Ничего, Танюша, все уже прошло, не беспокойся.

Но все-таки Юра и Пинька шли на поправку. А вот с Мусей все еще было плохо. Она лежала безучастная, безразличная ко всему, глядя невидящими глазами, кашляла, дышала с хрипом и слабела с каждым днем. Тревога за девочку все больше охватывала ребят.