Наши собственные - Страница 23

Вы же знаете, Василий Игнатьевич, что сёла вокруг здравницы превращены в пепелища и люди ушли из них и прячутся в пуще и береговых плавнях. И разве вы не видели, как на дубовой ветви висел ваш старый друг, председатель сельсовета, впервые опустив могучие руки, и дуб стонал на ветру от гнева и стыда?

Кто мог вспомнить о случайно оказавшихся в здравнице детях, если пропала Ольга Павловна? И все же разве не приходила к вам Мокрина и не собиралась к вам еще раз, да упала мертвой на опушке леса, — закрывая своим телом собранный для вас узелок? И разве не стояли за ней народ, Родина?

Все это — трагическая неразбериха первых дней войны, когда страна захлебнулась кровью от предательского удара. Но подождите, она еще оправится, еще вздохнет полной грудью, и горе тогда врагам. А пока не надо отчаиваться, Василий Игнатьевич, и не надо роптать.

Гера, конечно, задавался, когда, превозмогая боль, бодро пошел к колодцу по воду. Плечо все-таки сильно болело. Он вернулся в дом и прилег на койку, первый раз за долгое время не закрыв свою дверь.

Таня, войдя в столовую, увидела приоткрытую дверь Гериной комнаты и заглянула в нее: Гера лежал на кровати, закрыв глаза, и лицо его пылало. Таня встревожилась и подошла к мальчику.

— Гера, ты что, заболел?

— Нет.

— А почему же ты лежишь?

— Так, устал немного.

— Мне кажется, у тебя жар.

— Оставь меня в покое.

— Давай я смеряю тебе температуру.

— Я тебе сказал, — отстань! — И Гера повернулся к Тане спиной.

Таня молча вышла из комнаты и скоро вернулась, неся термометр и таблетку аспирина, но Гера так взглянул на нее, что она не решилась сунуть ему под мышку термометр и только положила таблетку на подушку; таблетка сейчас же полетела в угол.

— Ну, как знаешь, — сказала Таня, — ты не маленький.

— Уйди, пожалуйста, — заворчал Гера, — уйди, добром прошу. Здоров я, понятно?

Таня ушла.

Геру начало знобить. Он снял сапоги, залез под одеяло, но никак не мог согреться. Хотелось заснуть, но сон не приходил. Мысли проплывали в голове, не давая покоя. Мысли все об одном и том же, об одном и том же, как уже много дней. «Правильно ли я делаю? Может быть, не это нужно делать? Может быть, нужно пробираться к своим, к Красной Армии? Но как? Где она? Нет, нет, я не могу уйти отсюда. Я должен отомстить за всех, за всю деревню, за всех ребят, за маму… за Петьку».

Как он любил Петьку, белоголового, румяного, похожего на одуванчик на зеленом лугу! Отец, уезжая на войну с белофиннами, попрощавшись со всеми, приласкал глазами каждый угол дома, по-хозяйски воткнул топор в колоду и повесил грабли в сарае. И вдруг поднял Петьку, неотступно ходившего за ним следом и, прижав на мгновение к груди, — протянул его Гере: «Петьку тебе оставляю, вернусь — спрошу. Не вернусь — сам будешь в ответе». Сказал и ушел. И больше не вернулся.

Гера берег Петьку, не пускал его купаться с ребятами, следил, чтоб тот вовремя ложился спать; носил на плечах в далекие прогулки, не раз совал ему в грязные ручонки припасенную для него конфету. Прежде всего заботился о том, чтобы у Петьки было теплое пальтишко, валенки, — ведь отец сказал: «Этого тебе оставляю». И вот теперь он не может вспомнить веселого личика братишки; он помнит только страшные, засыпанные землей глаза и мать, лежавшую ничком… Не надо об этом думать. Он все делает правильно. Плохо только, что он один, трудно без товарища. Разбрелись деревенские ребята. Черной гарью лежит Брагино. А кто бы мог быть ему товарищем из здешних ребят? Юнцы они все, дай городские. Разве они что-нибудь могут? Один Хорри настоящий человек, но он лесов не знает и боится их. Да что товарищи?! Он бы и сам дел наделал, да оружия нет. Гранату бы! Как запустить, как бросить, — все бы они взлетели, а то с ружьишком плохо. Вот сегодня подкрался, выстрелил в часового, а мимо. А как они гнались за ним, как стреляли, даже пулемет повернули в его сторону, а он метнулся в лес. Ну, правда, попетлял как заяц. А они бежали, топали сапогами, стреляли, и еловые лапы били их по мордам. «Так им и надо! А дальше в лес, видимо, пойти побоялись. Леса они не любят, не их лес — наш!»

Озноб усиливался. Видимо, поднималась температура. Поплыли перед глазами зеленые, синие круги. Еще зайдет Таня, начнет температуру мерять, напугается, заставит гадость какую-нибудь глотать. Не объяснять же ей, в чем дело. Надо бы дверь запереть, но уже не было сил.

Вечером пришла Лиля, постояла около Геры. Он спал. Дышал тревожно. Постанывал во сне. Проснулся, посмотрел на Лилю мутными глазами. Она протянула ему кружку с питьем:

— Возьми, пей. И дай мне посмотреть рану.

— Не надо, — сказал Гера, но Лиля все-таки заставила его снять рубаху; повязка была чистая, рана не кровоточила.

— Знаешь, я принесу тебе аспирину; мама всегда мне дает на всякий случай. Ты прими.

Лиля думала, что Гера начнет ворчать и сердиться, но он покорно кивнул.

— Хорошо, принеси, пожалуйста.

— А пока сии, — сказала Лиля, уходя.

— Постой.

— Да?

— Не могу я спать. Все сегодня мама вспоминается и Петька, и…

— Рана очень болит? — поспешно спросила Лиля.

— Да… Рана…

— А ты ляг на другое плечо. — Лиля снова подошла к Гере и опустилась на табуретку у его кровати. — Так легче, меня так учили в больнице, когда вырезали аппендицит.

— Хорошо, — снова покорно согласился Гера и повернулся на правый бок. Лиля тихо сидела на табуретке, не разговаривая, не задавая вопросов.

— Понимаешь, — сказал Гера, продолжая разговор с самим собой, — я один…

— Одному трудно…