Наши собственные - Страница 16

К оглавлению

— Крест я вот здесь нашью, на флаге. Вот из этой полосы.

— Ну, это же для встречи! — удивилась Муся. — Это «добро пожаловать».

— Ну, я не той стороной, — не «добро пожаловать»…

— Не понимаю… — устало протянула Муся.

— Ну, мы его вывесим на крышу, — бодрится Василий Игнатьевич, — пусть знают, что у нас здесь лечебное учреждение.

— А для чего?

— Ну… чтобы не… — взглянув в наивные Мусины глаза, Василий Игнатьевич не докончил.

— Иди-ка ты, Муся, к Анне Матвеевне, а то ты ничего не понимаешь, и я сам ничего не понимаю.

9. Стук в ночи

Однажды долго засиделись в столовой старики и Таня.

Таня пыталась заниматься физикой, хотя и понимала, что экзаменов в вуз для нее нынче не будет. Но ей нужны были эти занятия, — они собирали, подтягивали, они помогали крепче держаться и горячее верить. Трудно было работать при свече. Таня напрягала глаза, и глаза уставали смотреть, и ресницы опускались. Таня встряхивала головой и снова погружалась в формулы. Анна Матвеевна сосредоточенно чинила Мусино платьице, а Василий Игнатьевич сидел, сжав руки на коленях, и упорно глядел на огонек свечи.

Был тот час позднего вечера, когда на дом наползали ночные страхи, когда треск мебели и шорох за обоями заставлял вздрагивать, скрывая страх друг за друга.

И вдруг кто-то зацарапал в окно.

Это был еле слышный звук, подобный шелесту сухого листа по замерзшей земле, но его услышали все трое. И каждый постарался спрятать свой испуг от остальных и сделать вид, что ничего не случилось. Василий Игнатьевич схватился за «Огонек». Анна Матвеевна быстрее заработала иголкой, а Таня беззвучно задвигала губами, заучивая формулы.

Но звук повторился. Он был чуть громче, но настойчивее и определеннее. Это не было случайностью, это было требование услышать и открыть.

— Вы слышите? — спросила Анна Матвеевна. — Что это такое?

— Это… это кто-то стучит, — взволнованно прошептал Василий Игнатьевич.

И оба старика вопросительно посмотрели на Таню, как будто в руках у этой девочки лежали все судьбы здравницы и она вольна была выбирать ту или другую.

Таня побледнела; страх сжал ей сердце; она оглянулась, но рядом не было никого, кто бы мог помочь… Все же опасность видимая и явная всегда легче скрытой… Таня встала, подождала, пока пройдет предательская дрожь в коленках, подошла к окну и распахнула его. В то же мгновение Василий Игнатьевич задул свечу. Перегнувшись через подоконник, Таня увидела темную фигуру, прижавшуюся к стене.

— Впустите, — прошептал знакомый женский голос, — это я — Мокрина. Заднюю дверь откройте.

Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.

Вот она стоит в комнате.

— Нет никого чужого?

— Нет.

— Ребята спят?

— Спят.

Тогда Мокрина вздыхает облегченно и кланяется:

— Ну, тогда здравствуйте.

И тут ее бурно обнимают все трое. Ее — первую вестницу с воли, первого друга, нарушившего их одиночество.

Мокрина еле освобождается от них и садится в кресло. Ноги у нее босы и исцарапаны колючками; вся она по самые глаза укутана в черный шерстяной платок, и под платком у нее топорщится какая-то кладь. Сколько вопросов обрушивается на нее! Она не может ответить на все вопросы, многое ей самой неизвестно, но знает главное: народ накапливает силы.

— Мне надо скорее идти, — говорит она, — пока темно. Я ведь болотом пойду… А вам велели сидеть потише, никуда не выходить, будто уехали отсюда… будто нет никого…

— Кто велел?

— Ну, кто?.. Народ велел. А вот это, — Мокрина вытаскивает из-под платка узелок, — это вам собрали… Мы ведь знаем, плохо у вас с едой… Кто что мог… Извините, что мало… Ни у кого ничего не осталось. Что подожгли, что забрали… Так что не обижайтесь…

На столе лежат печеные яйца, хлеб, картошка, небольшие куски сала.

— Кто? Кто это послал?

— Кто? Народ.

Народ с босыми исцарапанными ногами, с заплаканными глазами, окруженный пепелищами, могилами, виселицами, говорящий шепотом и пробирающийся ночью по болотам родной страны, но не склонивший голову.

— Народ, — повторяет Анна Матвеевна благоговейно.

— Ну, я пойду, — торопится Мокрина. — Я приду в следующий вторник, в это же время.

Она проскальзывает в приоткрытую дверь и бесшумно растворяется в лесу.

И кажется, что именно в том месте, где она исчезла, зажглись первые лучи зари.

Но она не пришла ни в ближайший вторник, ни в следующий.

10. Монтигомы

Солнце палило нещадно. Казалось, что где-то открыли огромную духовку и из нее лились потоки сухого, горячего воздуха. Было трудно дышать. Анна Матвеевна задыхалась, ходила с мокрым платком на голове.

— А я скоро совсем зажарюсь, — жаловалась Муся.

— Да, да, — поддакивал ей Василий Игнатьевич, — ты и так уже похожа на румяную булочку, — и он ласково щипал ее за щеку, с грустью отмечая, что эта детская щека потеряла свою упругость.

Опустились в истоме ветви берез, высохла лужица у колодца. Тишка залез под приземистую ель, — там было прохладно и пахло чем-то вкусным, наверное мышами.

Ребята попрятались в комнатах. И только в самом конце огромного участка здравницы, где лес вплотную надвинулся на ограду, где переплелись, перепутались деревья, кустарники, высокие травы и пышные папоротники, за старой заброшенной баней слышались приглушенные голоса.

Юматик и Пинька, обливаясь потом, покрытые пылью, копали землянку.

— Ты понимаешь, — говорил Юра, неуклюже орудуя лопатой и с такой медвежьей ловкостью отбрасывая землю в сторону, что сухая пыль мгновенно оседала на его лице, — мы делаем общественно-полезное дело. Ведь совершенно неизвестно, что будет, вдруг на нас нападут немцы, тогда мы должны отвести сюда женщин и детей. Так всегда делали в гражданскую войну. Здесь мы их спрячем.